Владислав, Я сегодня читала твои стихи. Знаю, у тебя много предвоенного — про родную Варшаву и пр...
Владислав,
Я сегодня читала твои стихи. Знаю, у тебя много предвоенного — про родную Варшаву и про польских евреев, сатирического и лирического. Говорят, была блестящая карьера — публикации в польской прессе, скетчи для театров и кабаре, строчки для популярных песен. Где-то это все есть, Владислав, но сейчас везде только твои стихи из гетто.
Ты же мог и не попасть туда, верно? Читаю: когда в 1939-м году Варшава сражалась, был среди защитников — а когда столица пала, то вместе с женой переехал уже в советский Белосток. Оставалось два года до вторжения нацистов в СССР. Но сколько ни воображай, что бы было, случилось одно — в 1940-м году ты вернулся в родной город и поселился на улице, которая вскоре вошла в гетто.
Несмотря на запреты, в варшавском гетто была пресса, литературные вечера и спектакли. А еще было кабаре, самым популярным номером которого стала хроника гетто: твои сатирические стихотворения, написанные — как ты сказал? — «в паузах между ужасными событиями… как улыбка, успокаивающая умирающего человека между одной и другой схваткой боли».
Когда начались депортации в Треблинку, период кабаре закончился. Но стихи остались: ты писал их, пока Януш Корчак вел детей в поезд; пока истребляли жителей гетто; пока ты работал на фабрике по изготовлению щеток, благодаря чему избежал депортации. Ты писал, а твои читатели умирали: «Я намеревался читать эти стихотворения людям, которые верили в выживание. Я собирался читать эту книгу как воспоминание о пережитых ужасных временах, как дневник со дна ада — но мои товарищи исчезли и в течение часа мои стихи стали стихами, которые я читал мертвым».
Приближалась ликвидация гетто. Сколько раз тебе удалось выбраться в город, притворяясь курьером фабрики? Я не знаю число. Но знаю, что столько же раз, сколько тебе отказали в помощи твои друзья с арийской стороны.
Вместо старых друзей тебя укрыли стены подземного бункера. Вокруг пылало гетто — нацисты подавляли восстание. Под конец в бункере скрывалось 130 человек, обреченных на расстрел. Тебе было 28 лет, когда случилось то, о чем ты уже написал:
Ваша смерть с нашей смертью
Друг от друга так далеки.
Ваша смерть — могучая смерть,
рвущая на куски.
Ваша смерть — в тех серых полях,
Что потом и кровью сдобрены.
Ваша смерть — это смерть от пуль…
Со смыслом… Во имя Родины.
Наша смерть — дурацкая смерть
На чердаках, в подвалах.
Наша смерть как паршивый пес
Ждет нас на тротуарах.
Ваша смерть — драгоценный крест,
Коммюнике, воззвания.
Наша смерть — как оптовый склад:
Зарыли — и до свидания.
Ваша смерть настигает вас
В открытом, прямом бою
Наша смерть надевает маску
Чудовищную свою.
Ваша смерть — обычная смерть,
Человеческая, нетрудная.
Наша смерть — поганая смерть,
Еврейская и паскудная.
Владислав, Владислав Шленгель, эти строчки опоздали к адресату на десятки лет, но мы — мы получили твои.
Я сегодня читала твои стихи. Знаю, у тебя много предвоенного — про родную Варшаву и про польских евреев, сатирического и лирического. Говорят, была блестящая карьера — публикации в польской прессе, скетчи для театров и кабаре, строчки для популярных песен. Где-то это все есть, Владислав, но сейчас везде только твои стихи из гетто.
Ты же мог и не попасть туда, верно? Читаю: когда в 1939-м году Варшава сражалась, был среди защитников — а когда столица пала, то вместе с женой переехал уже в советский Белосток. Оставалось два года до вторжения нацистов в СССР. Но сколько ни воображай, что бы было, случилось одно — в 1940-м году ты вернулся в родной город и поселился на улице, которая вскоре вошла в гетто.
Несмотря на запреты, в варшавском гетто была пресса, литературные вечера и спектакли. А еще было кабаре, самым популярным номером которого стала хроника гетто: твои сатирические стихотворения, написанные — как ты сказал? — «в паузах между ужасными событиями… как улыбка, успокаивающая умирающего человека между одной и другой схваткой боли».
Когда начались депортации в Треблинку, период кабаре закончился. Но стихи остались: ты писал их, пока Януш Корчак вел детей в поезд; пока истребляли жителей гетто; пока ты работал на фабрике по изготовлению щеток, благодаря чему избежал депортации. Ты писал, а твои читатели умирали: «Я намеревался читать эти стихотворения людям, которые верили в выживание. Я собирался читать эту книгу как воспоминание о пережитых ужасных временах, как дневник со дна ада — но мои товарищи исчезли и в течение часа мои стихи стали стихами, которые я читал мертвым».
Приближалась ликвидация гетто. Сколько раз тебе удалось выбраться в город, притворяясь курьером фабрики? Я не знаю число. Но знаю, что столько же раз, сколько тебе отказали в помощи твои друзья с арийской стороны.
Вместо старых друзей тебя укрыли стены подземного бункера. Вокруг пылало гетто — нацисты подавляли восстание. Под конец в бункере скрывалось 130 человек, обреченных на расстрел. Тебе было 28 лет, когда случилось то, о чем ты уже написал:
Ваша смерть с нашей смертью
Друг от друга так далеки.
Ваша смерть — могучая смерть,
рвущая на куски.
Ваша смерть — в тех серых полях,
Что потом и кровью сдобрены.
Ваша смерть — это смерть от пуль…
Со смыслом… Во имя Родины.
Наша смерть — дурацкая смерть
На чердаках, в подвалах.
Наша смерть как паршивый пес
Ждет нас на тротуарах.
Ваша смерть — драгоценный крест,
Коммюнике, воззвания.
Наша смерть — как оптовый склад:
Зарыли — и до свидания.
Ваша смерть настигает вас
В открытом, прямом бою
Наша смерть надевает маску
Чудовищную свою.
Ваша смерть — обычная смерть,
Человеческая, нетрудная.
Наша смерть — поганая смерть,
Еврейская и паскудная.
Владислав, Владислав Шленгель, эти строчки опоздали к адресату на десятки лет, но мы — мы получили твои.
Добавить комментарий
Вы не авторизованы! Войти или зарегистрироваться?