[продолжение] Тоталитаризм позднего СССР уже не столько уничтожал физически, сколько заставлял вечн...
[продолжение]
Тоталитаризм позднего СССР уже не столько уничтожал физически, сколько заставлял вечно отказываться от собственной идентичности, вытеснял тотальность субъекта для себя самого. Заставлял делать так, чтобы твоя идентичность бесконечно исполняла то, что Алексей Юрчак называл перформативным сдвигом. Формально соответствуя каким-либо требованиям системы, выполняя ритуализированные действия и воспроизводя высушенно-сакральный текст, человек не вкладывает в эту активность подлинный смысл. Более того, он заранее знает, что она не имеет смысла.
Поразительным образом Хржановский воспроизводит именно этот эффект — только в роли катализатора выступает уже не необходимость соответствовать уставу ЦК и требованиям партии, а разрыв между собой настоящим и «собой-актером», «собой-в-кадре». Отсутствие смысла становится в данном случае не следствием отсутствия идеологии, а технической невозможностью результата, следствием в некотором роде воспроизведения апории про Ахиллеса и черепаху. Именно в силу этого так хорошо получаются сцены, связанные с социальной жизнью персонажей — собрания, встречи приезжих ученых, застолья.
Однако режиссер не ограничивается этим удачным результатом. У Хржановского есть замысел. Он явно хочет продемонстрировать, что образуется на том месте, в котором субъект уступает самому себе, но не состоявшемуся себе-Другому. А образуется — хаос. Группировка, уничтожающая Институт, не является носителем какой-то иной идеологии, она не вступает в спор с жителями Института; это не война, не конкуренция — это истребление.
Уроборосу вечно уступающего субъекта приходит безвыходный и кровавый конец. В жернова этого космического хаоса попадает вообще все и вся — и научная интеллигенция, и буфетчицы, и животные, и мебель. Побеждает та же самая внеисторичность, которая, в силу своей универсальности, на этот раз вызывает уже совсем иное чувство узнавания — поскольку вторгается она во вполне конкретную эпоху.
И вот тогда «Наташа» становится уже не просто неудачным дублем, а мета-комментарием, универсальной моделью того, что так поразительно произвел на свет сначала поздний СССР, а затем Хржановский.
Как и у позднего СССР, у Хржановского нет замысла: зачем этот Институт нужен самому себе, какова его им самим умопостигаемая цель? Исследования, которые нам показаны, в большинстве своем совершенно нелепы или попросту пусты. Увлечение «восточной мистикой» тоже проходит по разряду младенческого интереса ко всему яркому и новому. Даже проект по созданию «сверхчеловека», которым Институт увлекается в конце своего существования, уже под руководством генерала КГБ, рождает не столь желаемого субъекта, а, напротив, не задающую никаких вопросов свору исполнителей, и максимум, на который она способна — это примитивное, низменное высмеивание культуры.
Построить Институт только для того, чтобы его разрушить — это не задача для самого Института, не его внутренняя цель. Режиссер оказывается в ловушке: сам по себе мир не вертится, но придать ему смысл — отказаться от возможности портретирования первобытного хаоса. Парадоксальным образом, добиваясь успеха в одном, Хржановский абсолютно проваливается в другом. В прах мы обратимся, и поймать на пленку момент обращения — бесценно; но упустить или же специально выронить все предшествующее моменту — то ли хитрость, то ли слабость.
Тоталитаризм позднего СССР уже не столько уничтожал физически, сколько заставлял вечно отказываться от собственной идентичности, вытеснял тотальность субъекта для себя самого. Заставлял делать так, чтобы твоя идентичность бесконечно исполняла то, что Алексей Юрчак называл перформативным сдвигом. Формально соответствуя каким-либо требованиям системы, выполняя ритуализированные действия и воспроизводя высушенно-сакральный текст, человек не вкладывает в эту активность подлинный смысл. Более того, он заранее знает, что она не имеет смысла.
Поразительным образом Хржановский воспроизводит именно этот эффект — только в роли катализатора выступает уже не необходимость соответствовать уставу ЦК и требованиям партии, а разрыв между собой настоящим и «собой-актером», «собой-в-кадре». Отсутствие смысла становится в данном случае не следствием отсутствия идеологии, а технической невозможностью результата, следствием в некотором роде воспроизведения апории про Ахиллеса и черепаху. Именно в силу этого так хорошо получаются сцены, связанные с социальной жизнью персонажей — собрания, встречи приезжих ученых, застолья.
Однако режиссер не ограничивается этим удачным результатом. У Хржановского есть замысел. Он явно хочет продемонстрировать, что образуется на том месте, в котором субъект уступает самому себе, но не состоявшемуся себе-Другому. А образуется — хаос. Группировка, уничтожающая Институт, не является носителем какой-то иной идеологии, она не вступает в спор с жителями Института; это не война, не конкуренция — это истребление.
Уроборосу вечно уступающего субъекта приходит безвыходный и кровавый конец. В жернова этого космического хаоса попадает вообще все и вся — и научная интеллигенция, и буфетчицы, и животные, и мебель. Побеждает та же самая внеисторичность, которая, в силу своей универсальности, на этот раз вызывает уже совсем иное чувство узнавания — поскольку вторгается она во вполне конкретную эпоху.
И вот тогда «Наташа» становится уже не просто неудачным дублем, а мета-комментарием, универсальной моделью того, что так поразительно произвел на свет сначала поздний СССР, а затем Хржановский.
Как и у позднего СССР, у Хржановского нет замысла: зачем этот Институт нужен самому себе, какова его им самим умопостигаемая цель? Исследования, которые нам показаны, в большинстве своем совершенно нелепы или попросту пусты. Увлечение «восточной мистикой» тоже проходит по разряду младенческого интереса ко всему яркому и новому. Даже проект по созданию «сверхчеловека», которым Институт увлекается в конце своего существования, уже под руководством генерала КГБ, рождает не столь желаемого субъекта, а, напротив, не задающую никаких вопросов свору исполнителей, и максимум, на который она способна — это примитивное, низменное высмеивание культуры.
Построить Институт только для того, чтобы его разрушить — это не задача для самого Института, не его внутренняя цель. Режиссер оказывается в ловушке: сам по себе мир не вертится, но придать ему смысл — отказаться от возможности портретирования первобытного хаоса. Парадоксальным образом, добиваясь успеха в одном, Хржановский абсолютно проваливается в другом. В прах мы обратимся, и поймать на пленку момент обращения — бесценно; но упустить или же специально выронить все предшествующее моменту — то ли хитрость, то ли слабость.
Добавить комментарий
Вы не авторизованы! Войти или зарегистрироваться?